Мишель Ловрик - Книга из человеческой кожи [HL]
В ноябре 1807 года его милость Бони убрался из нашего города, правда, всего на пару недель. Мы устроили для него жалкое представление, провели одну или две regata[84] да соорудили театральную арку над Каналаццо.[85] Но коротышку не интересовали развлечения. Наполеон смотрел на Венецию и видел не ее романтический флер, а тарелку с едой, из которой ему надо было выбросить гарнир, чтобы добраться до мяса.
Все, что хотя бы отдаленно напоминало тайну, подвергалось Наполеоном анафеме. На мой взгляд, низкорослые мужчины всегда ощущают себя лишними, и им приходится вытягивать шею, чтобы услышать, о чем болтают большие ребята. Для Бони наши патрицианские sowie,[86] собирающие деньги на искусство и благотворительность, представляли реальную угрозу. Их действия явственно отдавали тайными сборищами. И вот вполне благополучные и не вынашивающие черных замыслов scuole были разогнаны, а их картины и архивы увезли неизвестно куда. Все свое время Наполеон проводил с инженерами и строителями. Он не устраивал званые обеды или пышные приемы для самых благородных сыновей города, таких, как я, например. Полагаю, он опасался, что наши воспитание и элегантность выставят напоказ его собственную врожденную неполноценность.
Бог стал для Наполеона еще одним соперником, с присутствием которого он не собирался мириться. В Венеции Наполеон обнаружил свыше ста церквей, а оставил меньше половины. (Читатель не верит и недоуменно приподнимает брови? Но сейчас мы говорим о человеке, который вскоре арестует самого Папу.) Бони не задумываясь расформировывал наши церкви, а некоторые попросту разрушил. Но именно его последние действия в Венеции доставили мне больше всего хлопот и беспокойства. Бони начал один за другим закрывать городские монастыри. Бог знает какое недовольство зрело за их высокими стенами, по его мнению. Но, разумеется, главной причиной их падения стало неутолимое стремление Наполеона к их быстро реализуемым активам. Монастыри постепенно лишились всего, что представляло собой хоть какую-либо ценность: стоимость награбленного, как выяснилось впоследствии, составила четыреста миллионов франков.
Когда я говорю о «ценностях», то не отношу к ним женщин, прозябавших за монастырскими стенами. Они не стоили ровным счетом ничего. Их семейства заплатили приданое. Бог и Наполеон теперь стучался в их цветные витражные окна.
— Отдай их мне, Господь! — верещал маленький Наполеон. А Бог знал, как избежать неприятностей.
В монастыре Корпус Домини священник пропустил мимо ушей мои слова, когда я заговорил о том, что надо назначить день прибытия Марчеллы в монастырь.
— Положение дел крайне неопределенно, — заявил он, — так что пусть лучше ваша сестра побудет дома, в безопасности, еще некоторое время.
Я ответил ударом на удар.
— Почему бы вам в таком случае не вернуть мне ее приданое, чтобы оно тоже побыло дома в безопасности еще некоторое время?
Настоятель окинул меня внимательным взглядом.
— Сын мой, вы плохо выглядите. Вы не пробовали новое средство под названием «Слезы святой Розы»? Я слышал, оно способно излечить все недуги даже на таком лице, как ваше.
Затем он дернул за шнурок, и между нами опустился занавес. К тому времени, когда я продрался сквозь плотный желтый шелк, он уже исчез.
Марчелла Фазан
Руки, которые накоротке познакомились с пастелью и масляными красками в студии Сесилии Корнаро, — эти руки теперь лежали без движения. В те долгие месяцы, последовавшие за смертью Пьеро, у меня не хватало духа взяться за карандаш. Я даже перестала вести дневник. Ради Анны и Джанни я делала вид, что ем, но кожа, которой так восторгалась художница, вскоре натянулась у меня на скулах, как у египетской мумии. Однако остроумие, которое старалась вызвать к жизни Сесилия, никуда не делось, оно ждало своего часа под моим опущенными ресницами и склоненной шеей.
Я догадывалась, что Мингуилло ждал, когда же уйдет Наполеон, чтобы поместить меня в монастырь. И теперь моя свобода зависела от того, кто победит в этой борьбе — Наполеон или мой брат.
Именно высокие скулы Наполеона заставили меня стряхнуть апатию: я просто не могла не дать волю рукам, стоило мне подумать о них. Наконец я потянулась за бумагой и карандашом и начала рисовать: не только Наполеона, но и себя. Я изображала конец своей истории, который весьма отличался от планов Мингуилло.
Я была предоставлена самой себе. Мне никто не мешал. Моя мать не посягала на мое одиночество. Анна и Джанни прибегали ко мне при первой же возможности, но я вежливо отправляла их с мелкими поручениями, на выполнение которых у них уходило много времени. Им пришлось бы плохо, если бы Мингуилло заглянул ко мне и застал их рядом со мной. Я даже боялась поверить им свои страхи: это был мой подарок им, чтобы они не терзались дурными предчувствиями и не ломали голову понапрасну.
Мингуилло Фазан
Сопереживающий читатель уже наверняка ощутил мое отчаяние и отвращение: мне совсем не нравилось находиться между молотом и наковальней в лице Наполеона и святых отцов. Всем им нужны были мои деньги, но никому из них не нужна была моя сестра, как, впрочем, и мне самому.
Но вскоре два события полностью поглотили мое внимание и отвлекли от этой уродливой дилеммы. Одним стала охватившая меня любовная лихорадка. Вторым — грядущая женитьба.
La vogia de cagar e de maridarse la vien tuta in t'un momenta как говорим мы в Венеции: желание облегчиться и жениться приходит одинаково внезапно.
Пораженный читатель спрашивает: неужели ваш покорный слуга действительно влюбился?
Любовь? Не стоит думать, будто я не разбираюсь в таких вещах! Я вылущил изрядно женщин и в настоящее время вовсю флиртовал сразу с тремя девицами в Венеции, живущими в разных sestieri:[87] так было безопаснее. Снисходительный читатель простит мне подобную вольность: от одной из них я подцепил нехорошую болезнь и избил ее до крови, поэтому мир так называемой любви в данный момент вызывал у меня одно только отвращение.
Тем временем, вынужденный блюсти целомудренное воздержание хотя бы до тех пор, пока не заживут видимые следы моей инфекции, я удовлетворял свою страсть глазами. Под этим читатель должен понимать, что я приступил к поискам супруги, с помощью которой рассчитывал продлить семейную династию в следующем поколении. Если Бони будет продолжать в том же духе и закроет Корпус Домини, мне не помешает хнычущий в колыбельке наследник мужского пола, который сможет защитить Палаццо Эспаньол от Марчеллы и того, кто украл настоящее завещание.
Супруга, по моему разумению, должна быть толстой, благородной и глупой, способной поддерживать разговор и танцевать. Мое бережливое сердце жаждало заполучить заодно пухлое и глупое приданое, дабы я мог и далее пополнять свой книжный мавзолей. И еще чтобы подремонтировать мой бедный, гниющий, покачивающийся и скрипучий Палаццо Эспаньол, куски которого отваливались от ласкового прикосновения моих любящих пальцев со все возрастающей частотой. (Вероятно, читатель уже познал такую трудную любовь, во время которой чем больше прикасаешься, тем больше теряешь? Недуги кожи моего дома доставляли мне невыразимые мучения.)
Итак. Супруга.
Я проконсультировался со своей книгой из человеческой кожи насчет того, как влюбить в себя избранницу, а также сделать супругу послушной и способной произвести на свет наследника.
Я начал интересоваться благородными девицами города, воображая, каково это будет — заниматься любовью с каждой из них. Как оказалось, мне не пришлось ни долго искать, ни далеко ходить в поисках счастливой получательницы моих писем и снадобий. Моя прекрасная невеста все это время благополучно росла совсем рядом, во дворце Фоскарини, неподалеку от нашего собственного.
Я с нетерпением ожидал момента, когда стану женатым мужчиной. Нет, правда. У нас, венецианцев, даже есть на этот счет очаровательная маленькая пословица, быть может, она уже известна читателю?
A bastonar la so dona, se delibara le anime dal purgatorio.
Избивая собственную жену, ты освобождаешь чужие души в чистилище.
Джанни дель Бокколе
Бедная девочка, Амалия Фоскарини, она даже представить себе не могла, что ее ожидает. В своем невежестве она ровно через шесть недель сдалась на милость Мингуилло, который старательно обхаживал ее и осыпал знаками внимания. Такое ощущение, что он околдовал ее или одурманил, так быстро она пала жертвой его домогательств.
Ее матушка приходилась подругой моей хозяйке, госпоже Донате Фазан, которая и словом не обмолвилась, дабы предостеречь графиню Фоскарини, что та отдает дочь на растерзание волку. Но к тому времени моя хозяйка и Мингуилло стали прямо такими друзьями, что водой не разольешь, и она вела себя так, словно он одурманил и ее.
